Жизнь была до нас и будет после нас — помнишь, я развивал эту мысль на танцплощадке, а ты не захотела слушать, пошла танцевать с тем мерзким типом с торчащими, словно наклеенными, усиками, а может, и впрямь они были наклеены. Иногда мне приходит в голову: а может, я тебя выдумал? Но нет, глаза твои так глубоки, особенно когда ты остаешься наедине со мной! Конечно, иногда тебе со мной скучно, я не танцую, не умею просто болтать, а говорю с тобой лишь о серьезном, потому что считаю, что ты должна жить высокими духовными идеалами, как и я. Признаю и свои недостатки. В этом мире за все приходится платить. Я многого достиг, но что-то и потерял. Я так и не научился танцевать, редко бываю в кино, смотрю только серьезные фильмы, такие, как "Поэма о море", который тебе не понравился и ты хотела уйти с середины сеанса, хорошо, что я задержал тебя и ты досмотрела и все же кое-чем обогатила свою душу. Я не пью спиртного, сторонюсь девушек, потому что они требуют времени, весь отдаюсь работе и нравственному самосовершенствованию. Посмотреть со стороны — жизнь моя действительно довольно скучная. Но я тебе уже неоднократно говорил, какие большие радости она дарит.
Бьет двенадцать часов, вот-вот в Тереховке погаснет электричество. Письмо уже и так длиннющее, а я еще не написал главного. Я неправду сказал, что вроде бы мы случайно встретились во Мрине. Я знал, где ты учишься. И караулил тебя возле техникума. Ты — первая моя настоящая любовь. Но не единственная. Учась во мринской школе, я полюбил Олесю, она ответила взаимностью лишь через три года после окончания школы, то есть прошлым летом. Все эти годы я бредил ее именем. Но потом понял, что я придумал Олесю. Оказалась она рассудительной, рациональной и холодной. Живет разумом, а не чувствами. Она и ответила мне взаимностью, все как следует взвесив. А в моей душе все перегорело. Встретив тебя, я перевернул новую страницу жизни. И тебе бы все начать сначала. Я уверен, что "тарзанам", вертящимся вокруг тебя на танцульках, нужно твое тело, но не душа. А я верю в твою душу, верю! Давай строить жизнь вместе — на моем и твоем пепелище.
Я подаю тебе руку, Маргарита. Этой весной ты заканчиваешь техникум, я уже — на втором курсе университета, перед нами открывается широкая и светлая дорога. Мы пойдем по ней рядом, отдавая все силы народу: ты — на ниве здравоохранения, я — на литературной ниве. Ой, гаснет свет, а я хочу обязательно сегодня опустить письмо в почтовый ящик. Не подумай, Маргарита (как приятно мне писать твое имя!), что это снова — объяснение в любви, знаю, как они надоели тебе.
Признаюсь, когда вчера ты оставила меня там, в ресторане, так безжалостно, я с горя напился и всю дорогу до Тереховки спал на заднем сиденье автобуса. Ты говорила, что я буду большим человеком, действительно — буду, но лишь с тобой, Маргарита! Жду ответа с большим-большим нетерпением. Ежедневно буду встречать почтальона. Дописываю, подсвечивая спичками. Пускай направят тебя после техникума в самое глухое село, я пожертвую положением, успехом, даже литературой и поеду с тобой, буду работать в библиотеке, лишь бы рядом с тобой. Мы будем читать труженикам села лекции, нести свет знаний. Жду письма твоего, жду! А еще лучше — телеграфируй, немедленно приеду. Навсегда твой — Ярослав Петруня!"
Ни на одно мое письмо Маргарита не ответила, а вскоре вышла замуж, родила двух детей, развелась, снова вышла замуж, за военного, снова развелась и теперь живет где-то во Мрине. Даже адреса не знаю. Да и зачем?
Глава остросюжетная
ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКИЙ РОМАН
Я предъявил удостоверение и попросил открыть люкс, который занимал Ярослав Петруня. Дежурная по этажу покачивалась передо мною как утка, за которой гонится селезень. Открыв двери, она прислонилась к косяку своим дородным телом в отчаянной надежде что-либо узнать, но я мрачно кивнул — и дежурная исчезла. В номере душно — словно на похоронах — пахло увядшими цветами, вазы стояли на столах, подоконниках и даже на полу. Розы уже осыпались, каллы жухли и сворачивались, лишь чернобривцы казались свежесорванными. "Петруня любит чернобривцы, но стойкости у них не научился", — подумал я и одернул себя: не осуждать, а понять надо. В спальне стоял чемодан Петруни — сразу же бросался в глаза, а может, для того и был демонстративно выставлен на столике. Я щелкнул замками. Почти пустой: ношеная рубашка, спортивный костюм и тапочки. Сверху лежала толстая тетрадь в зеленой обложке. Интуиция следователя подсказала: тереховский дневник Ярослава Петруни. Я знал, что такой существует. Под тетрадью — книга, с которой Ярослав в последние месяцы не разлучался: "Нравственные письма к Луцилию" Сенеки. Меж страницами — несколько закладок. Я раскрыл книгу на закладке и прочел подчеркнутые фломастером строки: "…А кто должен возвратиться, тот должен уйти спокойно. Вглядись в круговорот вещей, которые спешат к прошедшему: ты увидишь, что в этом мире ничто не уничтожается, но лишь заходит и снова восходит…" Это из письма тридцать седьмого. А в письме сорок втором подчеркнута лишь одна фраза: "Кто сберег себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сберечь себя?" В письме семьдесят втором восклицательным знаком выделена фраза: "Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится — можешь возвратиться туда, откуда пришел". Немного ниже характерным нервным почерком Ярослава написано: "Смерти нет — есть возвращение! К самому себе! И все сначала — но уже иначе! От скирды, у которой пас свиней, зачитывался книгами и мечтал о будущем…" Я отложил томик Сенеки, просмотрю в свободное время. Сейчас меня больше интересовал дневник: возможно, он прольет свет на загадочное исчезновение Петруни.
Признаться, руки у меня дрожали, когда развернул тетрадь. Лишь дневники мертвых мы читаем без угрызений совести. Я удобнее уселся в кресле и закурил. На первой странице было начертано: "Я пишу большими буквами, если со мною что-то случится, передайте этот дневник Олесе Алексеевне Несвит. Адрес: город Мрин, ул. Сосновая, 9". Я мысленно пообещал, что так и сделаю. Очередная страница начиналась весьма традиционной для молодого человека фразой: