В цитированных словах автора "Братьев Карамазовых" получило выражение не только горделивое желание русского романиста в недалеком будущем помериться силами с Данте и другими величайшими авторитетами европейских литератур. В них можно видеть намек на самую его эстетическую программу: создать не обычный роман, но произведение энциклопедического склада, всесторонне выражающее "стремления и характеристику своего времени". Пафос этого будущего своего романа, проникнутого идеей "восстановления погибшего человека", Достоевский — по-видимому, не случайно — через голову "Человеческой комедии" Бальзака сопоставляет по масштабу с представляющимся ему более грандиозным замыслом дантовской "Божественной комедии", основанной также на идее "восстановления" человека, но в ином, средневеково-католическом варианте.
Как справедливо указал впервые Л. П. Гроссман, стремление создать новый для литературы XIX в. образец романа-эпопеи, построенный на материале современной, "текущей" общественной жизни и проникнутый идеей "восстановления" человека, было в определенной мере стимулировано выходом в 1862 г. "Отверженных" В. Гюго, тогда же прочитанных Достоевским, по свидетельству H. H. Страхова, во Флоренции и оказавших значительное воздействие на основную проблематику его предисловия.[30]
Трудно сказать, работая над двумя следующими своими романами, написанными после прекращения его журнальной деятельности в 1865 г., — "Преступлением и наказанием" и "Идиотом" (в основу которых также легла сформулированная им в 1862 г. идея обрисовать "восстановление погибшего человека"), — связывал ли автор с ними надежды на осуществление романа-эпопеи "дантовского" масштаба. Так или иначе, он рассматривал их как подступы к решению этой задачи. Определенный же и более конкретный характер мысль Достоевского о создании романа-эпопеи дантовского типа получила в годы завершения Львом Толстым "Войны и мира" и определившейся вскоре оценки романа Толстого частью критиков как образца нового, национально-русского решения проблемы современного эпоса. Еще в 1868 г., до появления в "Заре" статьи Страхова о "Войне и мире" и книги Н. Я. Данилевского "Россия и Европа", где была отчетливо намечена эта оценка, Достоевский формулирует, а затем развивает в письмах к А. Н. Майкову свой, противопоставленный в его глазах "историческому", ретроспективному характеру толстовского романа, уже вполне отчетливый замысел эпопеи о "восстановлении погибшего человека": цикл романов "Атеизм" с героем — современным "русским человеком", скитающимся по России, в ходе своего развития переходящим сначала от веры к безверию, а затем к новому обретению потерянной им веры через приобщение к народу и его идеалу "русского Христа" (см.: IX, 500–502). Замысел этот надолго остается любимым детищем Достоевского, к которому он, видоизменяя его и дополняя новыми деталями, снова и снова возвращается в письмах 1869–1870 гг.[31] К лету 1869 г. название "Атеизм" отпадает, но одновременно возникает план "Детства" — начального звена задуманного цикла (отдаленно предвосхищающего позднейший замысел "Подростка"). Вскоре после этого, в декабре 1869 — мае 1870 г., создаются наброски "Жития великого грешника", преемственно связанные с замыслом "Атеизма" и в то же время намечающие (как и планы "Атеизма") ряд сюжетных коллизий и проблематику "Карамазовых". Работа над "Бесами" (1870–1872), а после ее окончания в 1873–1877 гг. редактирование "Гражданина", писание "Подростка" и двухлетнее издание "Дневника писателя" отодвигает в сторону "дантовский" план многотомного романа-эпопеи, но в 1878 г., после оставления "Дневника писателя" и нового обращения писателя к творческой работе, он снова возрождается в обновленном и преобразованном виде. Замысел "Жития великого грешника" в изменившихся условиях приобретает характер двухтомного (или трехтомного) романа-"жития" о нравственном скитальчестве Алексея Карамазова и его братьев, один из которых — новый вариант Атеиста из задуманного ранее цикла романов, а сам герой (подобно "великому грешнику" из прежних планов эпопеи) воспитывается в качестве послушника в монастыре, откуда уходит в мир, где его ждут великий искус, потери и новое обретение в драматических борениях совести и сложных связях с людьми утраченных им нравственно-религиозных духовных ценностей.
К пониманию поэтики последнего романа-эпопеи Достоевского с характерной для него художественной "двусоставностью", переплетением "реального" и "идеального" начал, жанровых элементов "романа" и драматической "поэмы" подводит не только статья о "Соборе Парижской богоматери" 1862 г., история работы романиста над "Атеизмом" и "Житием великого грешника". Не менее важны для уяснения творческой предыстории романа некоторые из эстетических деклараций Достоевского 1870-х годов — периода, непосредственно предшествовавшего оформлению его замысла.
Так, в марте 1873 г. Достоевский опубликовал среди очерков первого "Дневника писателя" в "Гражданине" статью "По поводу выставки". Часть этой статьи, в особенности посвященная разбору картины русского художника H. H. Ге "Тайная вечеря", и намеченная там же общая оценка состояния русской реалистической живописи 1870-х годов весьма существенны для понимания жанрово-стилистических исканий Достоевского, проявившихся в "Карамазовых" (см.: наст. изд. Т. 11).
Разбирая в указанной статье полотна русских художников, экспонированные в Петербурге перед отправкой на Венскую всемирную выставку, Достоевский высоко оценил "Бурлаков" Репина и другие произведения бытовой живописи "передвижников" (В. Г. Перова, В. Е. Маковского и др.), заявив, что "наш жанр на хорошей дороге". И вместе с тем он призвал современных ему художников, не останавливаясь на достигнутом, завоевать для русской живописи также область исторического "идеального" и фантастического, ибо "идеал ведь тоже действительность, такая же законная, как и текущая действительность". Этот призыв, косвенно обращенный не только к русской живописи, но и к литературе 1870-х годов, можно рассматривать как эстетическое выражение тех новых исканий, которые привели автора к созданию "Братьев Карамазовых" — романа, где "текущая действительность" выступает в сложном сплаве с исторической и философской символикой и обрамлена "фантастическими" элементами, восходящими к средневековым житиям и русскому духовному стиху.[32]