— Приехали,— говорит Сергеевна.
И барышня промолвила: "Приехали",— дрожал у нее голосок.
По улице залились лаем собаки вдогонку за нами; на крыльце сама тетенька Федосья Павловна барышню встретила.
— Насилу-то дождалась тебя!
Мельком поцеловала ее, взяла за руку и повела в хоромы.
А тетенька Марья Павловна и не встречает, и не показывается.
— Где тетенька Марья Павловна? Здоровы ли? — спрашивает барышня.
Федосья Павловна порохом вспыхнула.
— Злодейка твоя первая, и ты об ее здоровье сокрушаешься! Я порошок курительный приготовила; думаю, приедет он, войдет, а пахнет приятно. Что же-с? Забудь я, положи этот порошок, исчез со стола! Так вот злоба до чего доводит! Красть даже начала! Дворянка родовая,— ведь сразу-то не вымолвишь,— а крадет: в самые рабские обычаи вошла! А теперь-то лежит от хворости.— Ковы строит! А ты иди ложись сейчас! — барышне приказывает.
— Сергеевна! — кличет.— Отведи Анночку и спать положи. Да умой ее сывороткой и накорми хорошенько! Хоть бы завтра-то она поцветней встала! Чего, матушка, глядишь? Точно с креста снята! — опять к Анне Михайловне.— Засни скорей, Христа ради! А ты, Сергеевна, прикажи ставни у нее не открывать завтра: пусть спит. Иди, иди, Анночка, усни! Спи!
Велела Сергеевна девушкам утром ставней не открывать в барышниной комнате и повела ее туда. Сыворотку я тоже понесла за ними и кушанья разные.
Только барышня не умывалась и до кушаньев не дотронулась. И Сергеевна хоть бы словом одним ее поневолила. И помину у них об этом не было.
— Посидеть с вами? — спрашивает Сергеевна.
— Посидите! — просит барышня.
— Что-то завтра? — сказала Сергеевна.
— Завтра! — промолвила себе барышня.
— Увидим! Что бог даст! Все, барышня, быть может, все… Может, он и по душе не придется, не тот.
— Не тот? — жалко так воскликнула.
— Бывает. Сердце скажет вам. Сердце вмиг почует своего. Что ж вдруг затосковали? Я ведь на всякий случай говорю это; вам все ж нечего крушиться; ждать его будем, а он-таки в свое время явится, а, может, и завтра.
— Может! — повторяет барышня.
— Ну-ка, сядем погадаем.
И сели гадать. Все препятствия: то трефовая неудача, то перекоры бубновые выходят. Сергеевна головою кручинно покачивает.
— Не велика беда,— приговаривает,— мы еще подождем.
Прощаясь, Сергеевна ей в утешение говорит опять:
— Не горюйте: все еще впереди.
— Да,— говорит,— я ждать буду.
А тетеньки тоже за полночь не почивали, перессорились через стену. И комнаты-то у них смежные, и стенки тонкие — все им в удовольствие.
На другой День смятение такое в доме… Чем свет поднялась Федосья Павловна, чем свет и Марья Павловна застонала. Все впопыхах, в приготовлениях; а повар так заплакал даже. Приказание ему за приказанием, и вдруг все отменят, придумают другое, а человек-то основательный, обидно ему стало: сложил этак руки на груди и заплакал.
Барышню разодели, разрядили и вывели в гостиную, посадили. Пылало у нее лицо, и смущена она, тревожна была.
— Слава тебе, господи! — говорит Федосья Павловна.— Румянец в лице есть. Только чего в землю-то глядишь? Ведь может человек и нивесть что о тебе помыслить!
Уж и полдень на дворе. Ждем не дождемся.
Вдруг верховой под крыльцо.
— Откуда? Что такое?
— С письмом к Федосье Павловне от Ластиковой барыни.
Престарелая была эта барыня Ластикова, хворая и одинокая, и до страсти она любила свадьбы улаживать; только этим и душу свою отводила. Даже окружные священники боялись ее: "Наживем мы себе беду с этою Ластиковой: того и гляди перевенчаешь или кумовьев, или родственников". В страсти ничего не соображала она, лишь бы перевенчать,— бедных с богатыми, старых с молодыми, ей все равно было. Давненько это она без дела была, а тут к ней приехал племянник из своей вотчинки. Федосья Павловна аукнула, она откликнулась, да и давай свадьбу ладить.
Схватила письмо вне себя Федосья Павловна, взорвала, прочла, обомлела и стоит… Потом опомнилась, пошла, написала ответ, отдала и отправила верхового.
— Анночка! — говорит барышне.— Разденься; он не может быть сегодня.
А Марья Павловна уж проведала, уж выздоровела.
— А что ваш гость? — посмеивается.— Или не будет?
— Вы ко мне не приставайте,— отвечает Федосья Павловна,— я и так сердита!
— Сердитесь не сердитесь, не приедет!
— А вы это куда расправили крылья хищные?
Видит, собралась куда-то, и лошади поданы.
— А я еду к отцу Петру; попрошу молебен отслужить.
— А! Так вот что!. Так это вы мне намолили радость такую?.
И пошли! Отвели душу. Та уехала, а Федосья Павловна поуспокоилась немножко.
— Анночка! — говорит.— Завтра ты рано домой отъезжай. Он к вам будет; я написала, чтоб он к вам прямо приехал. Не проговорись ты… Ну, глупа-глупа, да все пойми свою пользу… И сестре твоей я через Сергеевну прикажу, чтоб она не выходила к нему. Он дня через четыре приедет, как своего дядю проводит. Тетка его пишет, что дядя к ним теперь приехал,— принесла его нелегкая вовремя! А после дядиной смерти он наследник, надо уважать: ты понимаешь ли это? Пойми ж хоть что-нибудь!. Не огорчайся, однако, посмелей будь. Да не говори ничего и Сергеевне покуда… Все ведь люди предатели!.
Ну, а барышня первое времечко улучила и все Сергеевне пересказала. Пошептались, друг дружке улыбнулись.
На другой день, еще темь, а нас Федосья Павловна выпроводила домой.
Старшей сестрицы мы дома не нашли: уехала в город. Сергеевне был приказ дождаться его приезда, так она и осталась ждать. Гадают с барышней да ждут-дожидают.
На третий день видим, во двор сани катят; в санях барин какой-то молодой.
Я к барышне; вхожу, она, смятенная такая, сидит подле Сергеевны, карты разложены на столике.
— Барышня,— говорю,— пожалуйте в гостиную, чей-то барин приехал.
— Я знаю,— отвечает,— я иду.
Ждали его на завтра. Видеть ей тоже нельзя было,— окна не на двор, а в сад у нее — по картам они знали.
— Одеваться будете? — спрашиваю.— Какое платье прикажете?
Она поглядела на меня, словно не поняла. Лица живого на ней не было. Перекрестилась и пошла к нему в гостиную, как была — в домашнем платьице.
А в гостиной у окна спокойный какой-то красавец стоит.
Спокойно себе обернулся, спокойно барышню оглянул и поклонился ей ловко.