Бес их разберет, кто тут прав, кто виноват, он давно отошел от журналистики, ощущение неуюта в реальной жизни, сквозняка, как в детстве: поздняя осень, подмораживает, шершавеют лужи, сумерки, куча мокрой картошки в глубине двора, только что привезли из колхоза, распахнутые настежь двери выстуженной хаты, картошку носили корзинами и ведрами, ссыпали в угол, грязный пол, ведерко с поло́вой — напротив печи, мачеха рубит бураки, смешивает их с половой — это корове; внезапное прозрение: так холодно и неуютно будет долго в твоей жизни, вечная угрюмость мачехи, равнодушное отчуждение отца после смерти матери, и осень, пронизывающий северный ветер — воспоминание, которое преследует его, воспоминание, от которого он бежит в гостиничные люксы, в роскошные квартиры, добытые правдами и полуправдами, но от этого не спрячешься нигде, короткая вспышка памяти — и ты снова становишься мальчиком-сиротой пакульским, в стылой хате, в морозных сумерках, окропленных ноябрьским солнцем…
Очутиться бы у себя на даче или в уютной, обжитой за многие зимы комнатке Дома творчества, свернуться калачиком, спрятаться, утонуть в кресле-качалке, укрывшись ирландским пледом, и читать детектив — иногда, устав от сидения за пишущей машинкой, он позволял себе такие маленькие каникулы, а за окнами ветер раскачивает вершины сосен за герметическими двойными рамами, и потрескивает огонь в камине, и на тахте пушистое белоснежное кипрское покрывало, так приятно лечь на него, прижаться щекой и смотреть в медовое зеркало паркета с отражением люстры… На кой ему эти тереховские будни, он выше сиюминутности, лишающей широкого взгляда на мир, заземляющей мысль. Не размениваться на мелочи. Тереховок много, а Ярослав Петруня — один. Скорей в машину, хлопнуть дверцей, включить музыку, медленно ехать по тереховскому Крещатику. В машине — его микромир, а Тереховка за стеклом — далекое воспоминание. Решительно поднялся, прерывая монолог тереховского председателя:
— Простите великодушно, но надо ехать, спешу на премьеру, сегодня в областном театре спектакль по моей пьесе. Приглашаю.
— Что вы, нет времени и футбол посмотреть, отписываюсь день и ночь от этой стервы, секретарша не успевает печатать и отправлять. Может, кто знакомый в "Перце" появится, так дайте знать…
Сбегал с крыльца сельского Совета, удирал, как мальчишка, вот-вот догонят и схватят за полу. Нырнул в машину, закрыл дверцы и только тогда закурил. Включил телевизор, магнитофон, вентилятор. Пусть работают, пусть творят мир, его мир. Почувствовал облегчение, когда последние домики Тереховки мелькнули по сторонам дороги и исчезли, потерялись из виду, потерялись в прошлом. В ином измерении времени. На ином витке человеческой истории. Зря он заезжал сюда. Это не для него. Иногда в поезде, глубокой ночью, с какой-то необъяснимой опаской и тоской он смотрел из окна спального вагона на огоньки затерянных в степях сел и городков: "Ведь и там люди живут…" Его нынешний мир и мир этих людей в подвластных всем дождям и ветрам селениях — так разнятся. И теперь так же отчужденно думал о все удалявшейся Тереховке. Спальный вагон, и машина, и комната в Доме творчества, и кабинет на даче, и его кабинет в Киеве — все это раковины, комфортабельное убежище от реальных сложностей мира, от жизни, настоящей жизни. Скажи себе наконец правду: ты — беглец, ты отвык от сквозняков, ты давно живешь в искусственном мирке сборищ в Доме литераторов, кафе Дома литераторов и Домов творчества, торжественных мероприятий, литературных парадов, ты видишь людей только со сцены, изредка еще пожмешь руку рабочему или доярке под стрекот кинокамеры и вспышки блицев… поездки за рубеж, чужая жизнь за окнами туристских автобусов, беготня по магазинам с бумажкой в потной руке, на которой учтена каждая валютная монетка и расписано, что купить, язык на плече — от магазина к магазину, дешевые товары, товары для бедных, а почем здесь золото, дешевое перуанское золото, Ксеня мечтает — о господи, о чем она только не мечтает?! "Почему ты не купил золотых сережек?..", поездка на Волынь, творческая командировка, изучать жизнь — жизнь за окнами машины — как пейзажный фильм, общение с руководством районного масштаба, председатель колхоза при параде — одет в плотный мундир из стереотипных ответов, а потом — карасики на берегу пруда, и радостное прощание, наконец-то председатель сможет заняться своими хозяйственными хлопотами, избавившись от писателя, о котором позвонили из района, приятная экскурсия по жизни, я работаю писателем, я чиновник от литературного ведомства, я… Я — мертвая звезда на литературном небосклоне, полном живых ярких звезд, я сжимаюсь, мое духовное поле уменьшается (почти физически ощущаю, как усыхает мой мозг, так усыхает море, когда мелеют реки, несущие в него воду), я становлюсь черной дырой на щедром литературном небе народа, и лишь радиотелескоп профессионального критика, который вынужден меня читать, такая у него работа, свидетельствует, что я все еще существую…
Снова срываюсь на крик. Снова слова, слова. Что-то во мне умерло. То, что писало. Что творило. Фантазировало. Когда слова были не словами, а маленькими молниями, которые выбрасывали озон, без которого нет духовной жизни. Во Мрине, когда я писал свои первые новеллки, поздними вечерами и утром, перед работой, в редакционной комнатенке, за столом, приткнувшимся к столбу, который поддерживал горбатый потолок, все это было. Бежал завтракать в "Молочную", улицы, залитые солнцем, радость творчества, и рысью — в редакцию, чтобы с головой уйти в дела, швыряю тетрадь на роскошный персидский ковер, покрывающий пол моего кабинета, топчу ее ногами, падаю вниз лицом на тахту с мягчайшим кипрским покрывалом, из чистой шерсти, кусаю декоративную подушечку (за все это так дорого заплачено — жизнью!), бьюсь головой о стену, истерия, но и на стене — ковер, боли не чувствую, мягкое, уютное гнездышко, старался, чтоб не хуже, чем у людей, даже лучше; начать бы все сначала, но — поздно, все мертво, я убийца, насильник Музы своей, Музы, воспетой поэтами, которых давно нет, и вот пишу, чтоб никого не задеть, ничего не сказать, а сказать дано только знающим, только испытавшим боль, а что знаю я и о чем болит душа моя? А если нельзя начать все сначала, то придется удовлетвориться сущим, ничего уже не изменишь, поздно, у тебя есть компенсация за бессмертие — эта вот машина и все, чего может пожелать смертный, я тоже — смертный, как все, ну пусть немножечко лучше, удачливее, я писатель, еду на свою премьеру, и не надо истерик, у меня все великолепно, впереди — парад, апофеоз, триумф Ярослава Петруни во граде его юности Мрине…