Сели мы рядышком и наплакались вволю тогда.
— Как же нам быть-то, Саша? — спрашивает.
— Тебе знать, — говорю, — тебе и решать.
— Эх Саша, Саша! Что я решу! Меня тоска, меня сомненье пугливое берет! Что делать — не знаю! Скажи ты…
— Да что? — говорю.— Уж как ты не надумаешь, уж как ты не знаешь…
— Ты, Саша, на меня не смотри и меня не осуди: сам я себе не рад, ей-богу! Все я боюсь…
— Чего ж боишься?
— Да уж с детства так. Отец-то у меня суровый был и строг. Забил он меня и запугал. Вот и теперь еще все мне его голос слышится: "Не храбрись ты ни в чем: беду наживешь! Иди по дорожке хитро да тихо — хорошо будет!" — Я ведь и тебя-то обмануть сбирался, Саша; обмануть хотел и потом бросить, — ты прости меня! Не бросил: сил не было, потому что полюбил крепко… Скажи, Саша, скажи, что делать? Мучусь я, и голова кругом идет… Ох, Саша, если б можно мне было жениться на тебе!
— Женись, — говорю.
— А люди-то что скажут? Подумай-ка, Саша, как люди-то напустятся, — дядя, жена его злая еще пуще, — все! Все родные! Заклюют они нас, Саша! Умер бы я теперь с радостью!
И заплакал сам.
— Ну, умрем, коли хочешь, — говорю.
Он все плачет. И долго плакал. Встал потом и уверенно так говорит:
— Нет, Саша, грех умереть от своей руки! Будь что будет — женюсь я на тебе! Женюсь… Бог с ними со всеми! Что они мне? Чего бояться их? Женюсь, да и заживем с тобой!
Поцеловал меня и весел пошел себе.
XIII
Воротилась я домой — кличет меня ключница к барыне, сама злобно посмеивается: это она все барыне рассказала. Я пошла. Много тогда я наслушалась слов всяких, но до сердца те слова мне не дошли, — не оттого ли, что уж я знала их, ожидала… Я стояла перед барыней, слушала крик, и грозьбу, и брань, вот словно то далекий колокол гудел. Он у меня перед глазами носился, и все мне прояснялось кругом.
Целую ночь ту я глаз не свела, — думала, думала… Чего-то не передумала я тогда!
Утром господа чай пили, — вошел он. Я не ждала, что так рано он придет к ним. Я испугалась. Вижу, что и он не спал: бледный такой и усталый. Поглядел на меня, и тогда глаза у него блеснули, и отважный такой показался мне.
Господа удивились. Барыня неласково, сурово спросила:
— Что это значит? Откуда? Зачем?
Барин встал и по комнате стал ходить, потом опять сел.
А он все отважно им отвечает:
— Я пришел к вам с просьбою… Саша…
А барин его перебил:
— Да ну, ну, бог простит! Только смотри, чтоб вперед ты не глупил!
— Я не знаю, где совесть-то у твоего племянничка! — вскрикнула барыня. — Еще и разговоры об этом заводит!
— Да ведь от покорности, душенька; хочет прощенье получить от тебя, — говорит барин.
И заспорили меж собою. Спорят, а ему сказать слова не дадут.
Я-то все слышу и вижу из-за двери. Вижу, что он уж теряется, подбегает к ним, схватил их за руки и на колени сам упал.
— Отдайте мне Сашу, отдайте!
— Как? Что? Что?
И не поймут никак, что он говорит; вскочили, покраснели…
— Сашу отдайте! Я жениться на ней хочу!
— Жениться! — кричит барыня.— Ты с ума сходишь? Да ты помешался! Да ты пропадешь! Ты погибнешь! Да тебя всякий добрый человек на порог не пустит!. Как ты уживешься с простой девкой, с грубою, с глупою?
А барин курит, курит, — едва голова видна в дыму, и все покрикивает:
— Вот сумасшедший! Ах, наказал господь!
А он:
— Отдайте мне Сашу! — сам краешек барынина платья целует и за руки ее ловит.— Что ж, разве у простой девушки сердце не любит? Все мы равны перед богом, тетенька! Отдайте мне Сашу! Я умру без нее! Без нее я на свете жить не хочу!
Слушаю я, и жалко мне его стало!
— Пустите! — вырывается барыня.— Отстаньте! Как вы смеете со мною так говорить! Я не отдам девку! Что хотите делайте — не отдам! Подите прочь! Прочь!
Так он и упал рыдаючи. А барин ходит, да курит, да охает.
— Сашка! — крикнула вдруг барыня.
Я вошла. Она схватила со стола ножницы и кивнула мне, чтоб я подошла к ней, — я подошла. Она рванула мои косы — и стричь меня. Одну косу отрезала, на другой ножницы сломала. У самой у ней руки дрожат — рассержена.
Барин смотрит, остановился с трубкой. И он смотрит на нее, на меня, да только плачет слезно… А мне чего-то словно холодно стало, — вот будто какой-то ветер холодный обвеял меня и все от меня разнес далеко. Велит барыня мне рассыпанные, раскиданные волосы собрать и высылает меня.
Собрала я косы и вышла. Что ж? Я его добро; волен он был дать им меня. Только зачем же он отдал-то?
XIV
Барыня меня с того времени не велела спускать с глаз. Ключнице-то хлопот было! Недосыпала — все за мною следила. Только я шаг ступлю — за мной крик: "Куда? Куда?" И долго я его не видала. Не видала, и рада тому была. Вот, словно б я его совсем разлюбила. Не то что сердита я была, не то что обижена, а словно разлюбила, — не надо мне его.
Барыня долго меня донимала, долго гнала; потом он ходить перестал — забывать стала и бросила за него нападки. А барин и рад тому. Он тяжелый на подъем человек: обидеть ли, приласкать ли — трудно ему. Как уж рассердится, то после сколько дней сокрушается: "Зачем беспокоить меня? Делайте себе, что хотите, — меня не тревожьте, пожалуйста! Это все одно, что помешать обедать человеку!" Барыня не такая удалась; она вспыльчива и скорая на все: "Не хочу, не хочу твоего племянника на глаза пускать!" Барин сейчас согласен: "Не вели пускать, душенька: хоть оно и жалко немножко, да свой-то покой всякому дороже".
XV
Родился у меня мальчик, — такой крикунчик был, беспокойный! Хлопот мне было с ним много; ведь я невыклая была, молодая, а тут того нету, другого нету, то попроси у людей, то посоветуйся с людьми. Столько мыслей, столько-то заботы мне было! Кругом все на меня глядят с усмешкой. Кто б ни зашел к нам, кто б ни заглянул, — даже и обидным-то словом не хотят укорить — брезгают. Вот разве ключница не стерпит — крикнет. Только повар ласкал нас, когда пьян бывал. Да, да, и забот было, и хлопот! А на душе тогда тихо как-то стало, тихо…
XVI
Одним вечером, — я жила тогда одна вот в этой самой горенке, где меня замыкают теперь, чтоб дитя криком не докучало людям, — вечером сижу я, слышу — крадется кто-то, двери осторожно отворяет… крадется он: Глянула я и не обрадовалась, и не опечалилась, только мне будто скучнее стало. Исхудал он и измучился. Много говорил тогда, много плакал и ласкал, дитей радовался… "Я, — говорит, — сегодня ведь целый день у вас в сарае прятался, мучился, так видеть тебя желалось…" Я все слышу, все знаю, жаль мне его, только он мне лишний человек совсем.