Волею талантливого, известного и т. д. Ярослава Петруни.
И вот уже я, следователь Василь Самута, подъезжаю к Пакулю. Справа от дороги — луга, торфяное болото, под лесом едва пробивается поросшая аиром речушка, название которой давно забылось, и все зовут ее Родником. Мы с Ярославом пересекали ее вброд мальчишками, когда ходили по грибы, вода была холодная, ноги сводило, а дно — вязкое. В радиоинтервью по поводу Дня защиты природы Петруня вещал: "Мне в Киеве недостает наших полесских дебрей и заросшей аиром речки…" "Недостает, так пусть возвращается в свои полесские дебри…" — сказал я жене. Верно, я немного завидую. Но — не будем обо мне. Это зона запретная. Я — следователь.
Итак, место действия — Пакуль. Как пишут в пьесах. На театральной афише, извещающей о премьере спектакля но пьесе Ярослава Петруни "Земные радости" во Мрине, написано: "Действие происходит в современном селе". Декорации. Правую сторону сцены я уже описал. Слева — никаких пейзажей, лишь поля, изрезанные оврагами, а меж ними проселок, до самого хуторка, где родился и вырос наш прославленный пакулец, широко известный во всем мире и за его пределами прозаик, публицист, драматург Ярослав Петруня. Снова ненужная ирония. Я свернул на проселок. Вот и кладбище. Кресты, как телеантенны. Может, там, под землей, тоже круглосуточно работают телевизоры?! Возле кладбища — антрацитовая "Волга" Ярослава Петруни. Знакомые номера. Попробовал бы я такие номера добыть. Если б и была машина. Петруня — умеет. А где не сумеет он, там поможет Ксеня. У дьявола из зубов вырвет. Не забывайся, Самута, ты — следователь, только следователь. На заднем сиденье — свежий номер журнала "Америка". Сиденья покрыты белым мехом. На переднем стекле резиновая куколка в бикини — амулет. Баранка — в замшевом чехле. Небрежно брошенная пачка американских сигарет, импортная зажигалка. Всем своим видом машина словно подчеркивает: мой владелец — не такой, как все, он — избранный, он — исключение.
На обочине — участковый милиционер. Его уже предупредили о моем приезде. Научно-техническая революция. Я обошел "Волгу". Дверцы закрыты, но не на замки. Ключи — в гнезде зажигания. В салоне — запах французских духов, которые Ярослав подарил Маргарите. В гостинице. Видел собственными глазами. Петруня искал в кармане сигареты и словно нечаянно вынул коробочку с золотым тиснением. "А это — вам, Маргарита, сувенирчик!" Маргарита вскочила с кресла и поцеловала Петруню. В губы. Конечно, за такие духи можно целовать. Даже Петруню…
Однако это уже с моей стороны — ревность. Завистливая ревность.
Я захлопнул дверцы и приказал участковому не отходить от машины, пока не приедут из уголовного розыска. Я — что-то вроде частного детектива. Таким меня задумал Петруня. Я — наблюдательный, я — мудрый. Но даже для меня исчезновение Ярослава — пока тайна. Разве что найдут тело. А тело никогда не найдут. Я понял это еще с первых страниц романа. Интуиция опытного потребителя детективов. Впервые Ярослав не только придумал сюжет романа, но и сам прожил его. Роман-жизнь. Роман-предвидение. Роман-следствие.
Вокруг "Волги" Петруни было множество следов, утром прошел трактор, подъезжал "газик" председателя колхоза. Но тренированным глазом (детектив!) я отметил узорчатый след финских ботинок Ярослава. Вот он вышел из машины, обогнул ее и пересек дорогу к кладбищу, где похоронены мать и отец. И снова цепочка знакомых следов, теперь уже в поле. Обратно, с поля, следов нет, будто Петруня испарился. А может, все же трактор стер гусеницами его следы. На клинышке через дорогу от кладбища — золотой ежик жнивья. Скирда соломы высилась в глубине поля, ближе к оврагу, который мы в детстве называли Ближним. Места нашего с Ярославом детства. Снова, как много лет назад, когда мы были пастушками, в ложбине надо рвом паслась белая, словно кто-то тщательно отмывал, свинья. У скирды — мальчуган с книгой на коленях. Я медленно направился к нему, словно возвращался в детство. Сколько лет уже я не ходил по жнивью — жнивье с хрустом стелилось под подошвы. Дорога, бессонная ночь, утренние волнения утомили меня, голова слегка кружилась, и казалось, что не я иду к скирде, а скирда легонько, словно марево, покачиваясь, плывет навстречу. Из далекого прошлого.
Я приблизился к скирде. Мальчик не отрывал глаз от книги. Он был в кедах, хэбэшных брючатах и ситцевой, вылинявшей на солнце рубахе. Мы в свое время ходили босиком или же в постолках и донашивали отцовы штаны и материны кофты. Но что-то в нем было и от нас. На худенькой спине, под рубашкой, так же торчали острые, словно обрубки крыльев, лопатки. В светлых волосах солнечными лучиками золотились соломинки. И такая же, как у маленького Ярослава, сосредоточенность в лице. Тот так же, когда зачитывался, забывал, где он, кто он: свинью перехватывал объездчик либо она возвращалась в село одна и рыла огороды, мы бросали ему за ворот лягушек и ящериц, однажды подожгли стерню, он читал, пока огонь не подобрался к книжке.
— Приветствую вас, будущий гений… — произнес я не без иронии: в каждом мальчишке с книгой на коленях виделся мне сегодня Ярослав Петруня. Маленький книгочей наконец оторвался от своего тома, поднял голову, но его затуманенный взгляд скользнул по мне, не видя. Он был весь в мире грез. Мечтательная улыбка светилась на загорелом лице мальчишки. Он опустил голову, и глаза его побежали по строчкам. Он не принял моей иронии, не заметил насмешки. Витал в облаках. Это потом, уже взрослым, научится он жить земными радостями, как и герои его пьесы. "Метаморфозы". Превращения. Впрочем, это, кажется, одно и то же. В цифрах я ориентируюсь лучше. Никогда ни за чем иностранным не гонялся, ни за словами, ни за джинсами. Принципиально одеваюсь во все отечественное. Такой я. Положительный. И всю жизнь был таким. Никаких метаморфоз.
А Ярославу Петруне — чего ему не хватало?!
Я повернулся и пошел прочь. Я был здесь лишним. И со своими ребятами, хоть и держу их в строгости, не всегда нахожу общий язык, где уж с чужими. Племя молодое, незнакомое… А что, может, мне первому набиваться на знакомство? Не дождется. Мы свое, почитай, прожили, лучшие годы, пусть они так попробуют — тихо, мирно, сыто. Известно, на все готовенькое приходят. Базу мы для них, считай, построили, стартовую площадку — из наших, родительских, спин, а они теперь на наших спинах — свои "брейки" крутить будут. Я тоскливо оглянулся. Синее небо, золотое жнивье — природа. А я — не то чтоб старый, но вроде древний, душа словно мхом поросла. Пусть живут и плодятся, может, они будут умнее нас, может, у нас все будет иначе. Извечная иллюзия человечества — вера в детей. Будто дети — не от нашего корня, с других планет прилетают. Пусть только где-то когда-то вспомнят, что до них был я — ходил по этому жнивью, любовался этим небом, питал кучу розовых иллюзий. Которые потом развеял ветер времени. Мальчик с книгой на коленях не по-детски сосредоточенно глядел мне вслед. Что-то очень знакомое было в этих карих, лукавых, мудрых и одновременно грустных глазах, словно знали они такое, чего я никогда не буду знать.